Но Дальний был и городом контрастов: на его окраинах теснились убогие домишки, принадлежавшие китайской и корейской бедноте. Тут обитала и основная масса русских эмигрантов — мелкие чиновники, владельцы лавчонок, мещанская голытьба. Появились они здесь после гражданской войны в нашей стране в общем потоке эмигрантов либо осели еще после русско-японской войны 1904–1905 годов. Теперь редко кто из них не страдал ностальгией по России, не мечтал вернуться в родные края. Естественно, наши политорганы проводили с ними немалую работу.

Уродливая суть колониальных порядков проявлялась в Дальнем не только в том, что коренное население могло жить в нем лишь на окраинах. Мы узнали, что в огромном городском хозяйстве, в порту, на промышленных предприятиях китайцы использовались исключительно как чернорабочие. Среди инженерно-технического состава не было ни одного китайца. В порту трудился лишь один китаец-лоцман, получивший мореходное образование. Японцы терпели его только потому, что по своей квалификации он был незаменим в таком крупном порту, окруженном мелкими островами. Как и во всей Маньчжурии, должности инженерно-технического персонала, даже места, где требовались квалифицированные рабочие, занимали только японцы. К примеру, среди паровозных машинистов и их помощников мы не встретили ни одного китайца. Если же случалось выполнять одинаковую работу, то японцы получали за нее в два-три раза больше, чем китайцы.

Забегая вперед, скажу, что, когда при нас в Дальнем были открыты первые курсы и вечерние школы, в ускоренном порядке готовившие под руководством советских специалистов инженерно-технических работников и квалифицированных рабочих из числа китайцев, это народ встретил с огромным энтузиазмом. Чтобы дать о нем представление, приведу только один факт, описанный в нашей газете журналистом В. Я. Сидихменовым.

Три китайские девушки — Тянь Гуиинь, Би Гуиинь и Ван Баохун — с помощью советского специалиста Лысова были подготовлены как единая паровозная бригада. По этому случаю на привокзальной площади Дальнего состоялся целый митинг. После него девушки повели поезд в первый рейс. Люди плотными рядами стояли по обе стороны железнодорожного пути и горячо приветствовали первых железнодорожниц. На каждой станции, где останавливался поезд, девушкам преподносили цветы, крепко жали руки, скандировали в их честь лозунги.

Организация такой учебы, содействие ее развертыванию в Дальнем и на всем полуострове, я думаю, были на первых порах одной из самых важных форм нашей помощи китайским друзьям. Рабочие с большой охотой шли на курсы, готовы были учиться и днем и ночью. Это открывало и для наших людей широкую возможность общения с трудовыми коллективами местных предприятий.

Чтобы узнать обстановку в сельской местности, работники политотдела армии и редакции армейской газеты специально выезжали в некоторые деревни, знакомились там с жизнью крестьян, особенно в северной части зоны.

Свысока или предвзято об этой жизни мы, разумеется, не судили. Все знали, что советская деревня, серьезно ослабленная за годы войны, в то время тоже была бедной. Однако беспросветная нужда, в которой находились местные крестьяне, буквально удручала.

Китайцы — народ очень трудолюбивый, и на Гуаньдуне всюду можно было наблюдать, как они с рассветом до позднего вечера копошатся на своих полях.

Земля здесь песчано-глинистая, плотнощебенистая. Особенно трудные грунты были в районе Порт-Артура. Вокруг города, куда ни глянь, одни голые каменистые вершины гор. Для разработки на склонах гор даже небольших площадок и серпантина тропок к ним требуется огромный труд, а никакого урожая без внесения в большом количестве органических или минеральных удобрений все равно не соберешь. Вот и рвет свои силы крестьянин, используя допотопные орудия труда — кирку, мотыгу, в редких случаях соху да такую тягловую силу, как ишак или мул.

Но главной причиной нищеты местного китайского селянина долгие годы была безжалостная эксплуатация. Японские власти злонамеренно пресекали любые попытки крестьян хоть в чем-то улучшить свою жизнь.

Китайцам запрещалось, например, выращивать для себя рис и пшеницу, разрешалось сеять только грубые крупяные культуры — гаолян и чумизу. Крестьяне, жившие на побережье, были умелыми рыбаками, но японцы не разрешали им уходить далеко в море, тем самым лишали их этого подсобного занятия. Китайцу-крестьянину нравится торговать. Еще с начала века сохранилось здесь искаженное русское слово «купеза» (купец); стать «купезой», то есть что-то продавать из своей скудной продукции, было мечтой многих селян. Но за это полагалось от японцев суровое наказание.

Впрочем, приведу на этот счет свидетельства, что называется, из первых рук.

Через полгода после прихода советских войск, когда нам что-то уже удалось сделать в помощь местному трудовому люду, армейская газета «Во славу Родины» в номерах за 7, 8 и 9 марта 1946 года опубликовала обстоятельную беседу сотрудника редакции капитана А. Лаптева с крестьянином Лин Минсеном из деревни, расположенной близ станции Шихэ.

Перед беседой староста деревни представил Лин Минсена журналисту как уважаемого, очень трудолюбивого потомственного землевладельца, как он сказал, хотя и неграмотного, но очень толкового.

В начале беседы крестьянин поблагодарил Красную Армию, которая принесла его народу освобождение. «Нам вернули яркое солнце и радость, — говорил он, — которые были отобраны японцами, этими «сяо бицза» (буквально «маленький нос» — презрительная кличка японцев). Отец оставил мне 9 му (му — 1/6 гектара) земли, разделенных на несколько клочков, соху, мотыгу и одного ишака. Подросли два сына, и я вместе с ними отвоевал у камней еще 6 му и стал арендовать несколько му у местного землевладельца. На своей земле мы трудились ежедневно по 18 часов в сутки. В 1944 году собрали урожай 1200 цзинов (цзин — 590 граммов) кукурузы, чумизы и гаоляна. Но «сяо бицза» сели нам на шею и не давали покоя. Полицейский пришел со своими записями и расчетами и оставил нам по 30 цзинов на восемь человек семьи, это 240 цзинов, и ни зернышка для ишака и птицы. Остальные 960 цзинов мы обязаны были сдать японцам. Не сдашь — последует тяжелая расплата: штраф, побои, арест. И так из года в год. Для нас, китайцев, существовали 33 запрета, которые каждый должен был знать на память. Многое, очень многое запрещалось, и самое главное — запрещалось жить по-человечески».

Лин Минсен перечислил некоторые из этих запретов: китаец не имел права купить стекла для окон своей мрачной, сырой, а зимой холодной фанзы, одежду и обувь для членов семьи. Один раз в год по карточкам мужчине продавалась одна пара резиновых тапочек. Женщинам и детям и того не полагалось. Все ходили в рубищах, в соломенных накидках и босые. Торговля была в руках японцев. Однажды сосед Лин Минсена по случаю семейного торжества вышел на улицу «нарядно одетым».